«Мам, представляешь, в хозяйственном кастрюли «выбросили»! Ага, ага... Соседка из четырнадцатой квартиры сказала... Ну да, Маша... Мам, ну ты же ее помнишь, она еще в прошлом году с Катей сидела, когда мы с Олегом разводились! Ага... Ну ладно, я побежала, может успею еще...»
Коротко звякнула лакированная трубка аппарата, взметнулся край «сафари» цвета хаки, а ноги в босоножках на модной пробковой платформе уже несли Аллочку, Аллу Павловну, молодую маму и детского доктора в хозяйственный магазин за дефицитными кастрюлями.
Оглушающий московский июль осыпал проспект Мира снегом. Еще не вырубили по приказу очередного градоначальника тополя, и их серебристые кроны возвышались над тенистыми гротами аллей, как звезды на новогодних елках. И уж совсем по-новогоднему были усыпаны легким пухом автомобили и козырьки подъездов.
Бросив беглый взгляд на афишу кинотеатра «Космос», Алла Павловна повернула налево и поспешила по раскалённой Маломосковской улице на угол, до пересечения с улицей Константинова, где мутно отражая зигзагообразную очередь, тлели в полуденном солнце грязноватые стёкла хозяйственного магазина.
Аллочка пристроилась в конце живого «хвоста» и получив на ладонь заветный номер (сто первая), стала рассеянно рассматривать очередь, состоящую, в основном, из женщин среднего возраста. Впрочем, попадались и мужчины и даже дети, обвешанные множеством пакетов и сумок - этих, видимо, оставили стоять вместо себя предприимчивые родители, а сами умчались на охоту в соседние магазины...
Вопреки ожиданиям, очередь двигалась быстро и спустя каких-то пару часов счастливая Аллочка стала обладательницей двух белых эмалированных кастрюлек, украшенных незамысловатым рисунком в виде цветов сирени. Погруженная в мысли о том, что приготовить на ужин, Алла, позвякивая покупками, завернутыми в грубую оберточную бумагу, неторопливо шла по проезду Ольминского, чтобы пораньше забрать из садика дочь, Катеньку.
Катя, мамина радость, белокурое создание с чистыми зелеными глазами, сидела на крылечке садика и плакала. Аллу это не удивило - Катюша всегда была легка на слезу, драматично воспринимала любые, даже самые безобидные замечания, да и с другими детьми, несмотря на удивительное природное обаяние, сходилась трудно. Об этом свидетельствовало и то, что чаще всего, дочь не играла в салочки и не лепила куличики, а сидела одиноко, подперев острыми кулачками лицо.
В проблемах дочери Алла чаще всего винила себя. Чего уж тут требовать от Катюши, когда и сама женщина часто лила в подушку горькие слезы обиды. Нет, не на «тяжелую женскую долю», а просто потому что отказывалась понимать бывшего мужа, в отсутствие жены не стеснявшегося приводить домой любовниц и даже знакомить их с дочерью. Периодическое пьянство Олега вовсе выводило из себя молодую женщину и шестилетний брак окончился предсказуемым разрывом, оставив на память комнату в коммуналке, венчальные свечи и обожаемую дочь.
«Катенька, что случилось? Почему глаза опять на мокром месте?» - Алла старалась говорить задорно и весело, несмотря на вставший в горле ком. - «Кто тебя обидел?»
«Мама, ты пришла! - радостно воскликнула девочка и заплакала еще горше - «А она сказала,что ты не придешь, а я ей не верила и она меня иголкой сюда, вот!»
Сбивчивая речь Катеньки, сующей матери под нос ручку с обкусанными ногтями, встревожила Аллу.
«Погоди, погоди! Кто оцарапал? Как же я не приду, мама всегда придет!» - женщина пыталась одновременно и утешить дочь, и рассмотреть крошечный порез на пухленькой ручке.
Катя, казалось успокоилась, еще пару раз судорожно вздохнула и сказала.- «Алевтина Федоровна».
«Ну, выдумщица!» - Аллочка выпрямилась, прижала к себе дочь и рассмеялась от облегчения- «А теперь пошли собираться, нам с тобой сегодня еще белье гладить. Да, помощница моя?».
Летний день подходил к концу. Вот уже тополя бросили на землю длинные темные тени; гулкие шаги прохожих отдавались дробью в арке дома номер сто двадцать два, из открытых по случаю жары окон неслась мелодия «Спят усталые игрушки», а Алла с матерью сидели на кухне за чаем и разговаривали. Софья Емельяновна, мама Аллочки, моложавая красивая женщина с тяжелым пучком седеющих волос на голове, задумчиво переспросила :
«Так ты говоришь, третий день из комнаты не выходит?».
Алла торопливо кивнула. - «Ты слышишь?»
Мать прислушалась. Какие-то неясные звуки, похожие на пение из приглушенного радиоприемника, доносились из комнаты Алевтины Федоровны.
«И так все три дня! Как Катюша из ее комнаты выбежала, эта старая кочерга дверь закрыла, и воет!»- нервное напряжение, сковывающее Аллу, казалось, прорвало плотину приличий, потому что голос ее сорвался на приглушенный писк.
«Алла!»- привычный строгий голос матери вернул женщину в чувство - «Успокойся и прими валериану. Старая женщина, мало ли какие у нее могут быть возрастные изменения! Ты стучалась к ней?»
Алла всхлипнула - «Стучалась??? Да я ее дверь чуть на кусочки не разнесла! Не открывает, не реагирует, я и милицией грозила! Что делать, что делать...Сколько раз я ей говорила, не ходи ты к ней...А ей как будто медом намазано..» - женщина уронила голову на руки и зарыдала.
Мать встала и решительно направилась в комнату.
Катюша еще не спала. Лицо ее, наполовину утонувшее в белоснежной подушке, блестело от слез, от сквозняка легкие локоны чуть приподнялись и снова опали.
Сердце Софьи Емельяновны сжалось от тревоги.
«Катенька» - женщина заботливо склонилось над внучкой - «Что случилось, почему ты плачешь? Расскажи бабушке, бабушка поможет».
Катюша кивнула- «Хорошо».
Алевтина Федоровна Прокудина занимала самую маленькую комнату в большой коммунальной квартире. Небольшого роста, личико с кулачок, неприметно и опрятно одетая, она напоминала болотную кочку - пока не наткнешься - не заметишь. Шмыгая туда-сюда по выверенному годами маршруту «кухня-комната-входная дверь», она коротала свои дни. Была богомольной, не пропускала церковных праздников и часто нараспев читала какие-то молитвы.
Алла старушку не замечала. Мало ли семей вынуждены сосуществовать рядом на коммунальной жилплощади? Наслушавшись рассказов других коммунальных страдальцев о вечно пьяных, устраивающих дебоши соседях, женщина тихо радовалась такой беспроблемной соседке. Та же, в свою очередь, проявляла понимание, когда Аллочкины гости допоздна разговаривали на кухне, и даже пару раз предложила посидеть с Катенькой, с которой, казалось, сдружилась: девочка часами просиживала в комнате старушки, листая тяжелые, в кожу оплетенные книги с иллюстрациями, повествующие о житии святых мучеников.
И вот, как-то раз...
Катя была в комнате Алевтины, Аллочка гладила белье на кухне. Услышав истерический, надрывный крик дочери, женщина в три прыжка оказалась перед соседской дверью, та распахнулась, и из комнаты буквально вылетела Катюша. Наспех осмотрев мечущуюся дочь и убедившись, что никаких видимых повреждений на теле девочки нет, Алла схватила Катю в охапку и понесла в комнату. Та вырывалась, слезы потоком лились из расширенных от ужаса глаз, изо рта вырывались бессвязные крики: «Мама, потолок рушится, стены падают!».
Испуганная Алла допоздна просидела с дочкой на коленях, кое-как успокоив истерику.Как только ребенок затих и мирно засопел, женщина, пристроив дочь в уголке дивана, вышла в коридор и решительно направилась к двери Алевтины.
«Алевтина Федоровна!» - Алла дробно застучала в дверь - «Откройте! Что произошло? Немедленно откройте!»
Молчание.
Алла прислушалась.
Из под двери доносилось тихое, монотонное пение. Алла готова была поклясться,что среди какофонии звуков она явственно расслышала свое имя и имя Катерины, но списав это на нервное напряжение, решила отправиться к себе в комнату и с утра подловить соседку в коридоре.
Однако, с утра ситуация лишь ухудшилась. Дочь беспрерывно плакала, цеплялась за мать, на просьбы объяснить, что же случилось в комнате Алевтины, отвечала отказом и новым потоком слез. Соседка по-прежнему не отвечала на стук в дверь, в коридоре не появлялась, и измученная Алла позвонила матери и попросила ее приехать.
Софья внимательно слушала рассказ внучки, чувствуя, как холодеют ладони. Вот что рассказала Катя:
Алевтина звала ее в комнату, где показывала «живые мультики»: медведь из книги появлялся рядом с кроватью, на которой сидела девочка, и рыча, разрывал на себе шкуру; странные, бледные мальчики жили у старушки в шкафу, и когда Катенька проходила мимо, хватали ее за платьице и царапали синими ногтями.
«Деточки», как называла их Алевтина, ныли и канючили, просили Катюшу «дать иголочку»(цитата). Иногда Алевтина смеялась, скороговоркой произносила непонятные слова - и лоскуты старых платьев, которыми был завален ее стол, превращались в живых мышей. В комнате старухи было много «картинок с дедушками» - Катя сказала, что видела такие же в церкви, когда ее водили причащаться. Иконы (так идентифицировала Софья Емельяновна) по словам Катюши, были странными, живыми; нарисованные на них старички «мучились, как будто им больно», кривлялись и пугали.
Катюша совсем уж решила больше не ходить в комнату соседки, как она явилась сама, и подвывая, начала просить ее «не забывать старушку и ее деточек», когда же девочка пообещала нажаловаться маме, Алевтина пригрозила, что «зашьет рот иголочками, иголочек у нее много». Про «падающий потолок» девочка не смогла ничего вспомнить.
Выговорившись, Катюша, казалось, успокоилась. Софья Емельяновна погладила ее по голове, поправила сбившееся одеяло, и сказала:
«Ничего не бойся, Катенька. Бабушка Алевтину прогонит, а ты спи спокойно».
И положив что-то рядом с подушкой, вышла на кухню.
Наказав изнервничавшейся Алле идти спать, Софья Емельяновна не спеша перемыла чашки, убрала со стола и поглядев на часы, удалилась в ванную комнату. В ванной она взяла ведро, и наполнив его до половины водой, направилась в уборную, после чего, что-то напевая себе под нос, начала тщательно мыть полы.
Вымыв таким образом кухню и коридор, Софья Емельяновна тщательно помыла руки и вернулась на кухню. Часы в прихожей ухнули полночь. «Спешат» - успокоила себя женщина - «Еще пара минут».
И, будто в ответ на ее мысли, в коридоре распахнулась дверь Алевтины и на кухню ворвалась старуха. Весь ее вид был полной противоположностью собранной и спокойной Софье: волосы, спутанные в комок, напоминали клубок змей, беззубый рот искривился в гаденькой ухмылке; руки ее будто плели невидимые косы.
«Ванечка, Санечка, Игоряаааашечка» - припевала бабка - «хто нашел, хто узнал, нашлаа ведьма стараая, деточек голодными оставила».
Приговаривая, бабка кружилась на месте, притоптывала ногой, голос ее становился все громче, пока Софья Емельяновна, резко вставшая со стула, не запечатала адскую какофонию, сотворив размашистый крест. Алевтина сжалась в комок, и просипела:
«Уууйдуу, оставлю, не трогай, мочу не лей» - после чего уползла к себе в берлогу.
Софья глубоко вздохнула, подошла к иконке, висевшей в углу кухни. Теперь требовалось всю ночь простоять на коленях, вымаливая прощенье за совершенный обряд.
Июльское солнышко заглянуло в не занавешенное окно на четвертом этаже, ласково пощекотало лицо спящей на диване женщины и перепрыгнуло в детскую кроватку, ярким бликом отразившись от серебряного образка Божьей матери, лежащего возле подушки.
Думаю мастеровые и посвященные и так поняли о чем идет речь в данной истории.
А кто не понял, то и знать значит пока не нужно, все придет в свой час и момент.
Я дам только заговор, как его применять, что и каким образом делать мастера думаю
сами должны знать, а если не знаете то можно будет узнать в моей школе.
Без особого мастерского подхода этот заговор останется только словами.
В этом заговоре есть слова, которые редко используется в обычных заговорах и книжках.
Их читают так как и написано, раньше говорили так как это есть и как употребимо,
и слово "ссаки" так и говорили и не меняли на "урина" или еще как помягче.
Заговоры нужно читать так как они есть, а не коверкать их по новому.
"Мою и замою и закрою.
Пойдите мои ссаки на бесовские рати,
изведите, истребите, вон из дому гоните,
откель явились туда и полетели,
в кромешный ад в преисподнюю.
Кто бесов звал, кто их кормил,
кто им кормище творил,
того крестом задавит,
бесовское племя с собою утащит,
и аз аби жаду в ад.
Утоплю в ссаках,
зассу глаза, закрою всякий лаз,
всякий ход, всякую нору,
и вверху и внизу.
Ажи ижея,мое слово верховной,
мое дело изм не ломимо.
Крепка печать первой.
Аминь."
