Когда Дед вернулся, было видно, что он раздухарился и был доволен своим походом. Бабка Манефа проворно приблизилась к нему и, вынимая из его бороды хвоинки, то ли восторженно, то ли деланно-ворчливо стала ворковать:
— Поди-кось оборачивался снова да ладом, неугомонный?! — и, обмахивая круговыми движениями рук вокруг дедовой головы и пограничье жило, продолжала: — Вишь, сколь нацеплял да нанёс в избу-то! Сколь увещевать тебя, чтоб невзмерных трудов своих не допускал да берёг себя?! Вон чё посетилась лопоть-то…
— Так с лешаком уговорились попужать полоумных-от! Теперича они до-о-о-лго к лесу да реке не сунутся. Разве што только с почтением, поклонами да гостинцами-подношениями…
Дед улыбался и, не отрываясь, смотрел в светозарные очи своей ненаглядной. Как любил он, ох, как любил! — эти возвращения с битв, с победой или без. В любом случае, даже если дело случилось несовершенным, а сражение было проиграно, в глазах бабки Манефы (а не всегда ведь она была бабкой!) плескались, переливаясь через край, восхищение и гордость им, его усилиями, подвигами и ещё чем-то ей одной ведомым, чего он и сам в себе не знал.
Только она, подруга дней не только суровых, а и светлых, радостных, была свидетельницей его вклада в правку мира и сохранение жизни. Она верила в него, как никто другой, и поддерживала даже вопреки мнению других. Считала, что он сделал всё настолько правильно, насколько позволяли исходные и текущие обстоятельства.
Ради этого момента он всегда торопился вернуться домой. Это и было высшей наградой Деда — бабкино восхищение!
И, переполняясь ответным чувством, Дед молча привлёк к себе и обнял Манефу. Она доверчиво, как и во все времена их совместной жизни, приклонила голову на его плечо. Тут Дед заметил на столе ворох лоскутов и цветных ремков, что бабка оставила при его появлении.
— О-о-о!.. Знать, дело-то сурьёзно намечатся? Раз шабалы разложила да торочку мастыришь… Небось, откачивать кого ишшо придётся?
— Одну-то на рученьках ужо надобно откачивать… да судьбу баять. А втора-то душенька токма недобаюканна, — бабка с надеждой посмотрела на Деда, — зыбку бы изладить… токма большу, хоть бы из досок струганых. Тель-то взросла ужо: для бабоньки.
Дед с готовностью повернул к двери, но замешкался уточнить:
— С государем своим пожалует, поди?
— Как иначе-то, раз дитятко у их при смерти, — бабка вздохнула. — А для него-то бы баньку истопить, да поправить его тама, поворошить….
Бабка Манефа, как велось в серьёзных случаях, без прямых указаний и с вопрошанием во взгляде, направляла дедову деятельность.
— Добро. Сделаю, лада моя, даже не сумлевайся, — и Дед вышел, направившись в свою мастерскую.
А бабка уже встречала вернувшегося в гнездо Гвидонушку:
— Быстрокрылый мой просветитель, благодарствую за службу верную!
И казалось, от бабкиной похвалы и благодарности, у комарика «глазок», датчик уровня заряда, закатился в блаженном смущении. Видимо, доброе слово и квадрокоптеру приятно.
Через минуту бабка уже перебирала на столе лоскутки: кумачёвые с червончиками, васильковые с «живчиками» кубовой набойки, пестрядь и полосатые. И поучала Гвидона, будто ему когда-нибудь могло это пригодиться:
— А торокА-то, лоскутно одеяльце, шилось на рождение младенчика… Да в кажный, отдельно шитый лоскутик, вкладывались пух птичий али шерсть овечья — для силы обережной…
Сотворение потока событий
Вот и следующий день клонился к вечеру. Закатное солнце целовало на ночь макушки деревьев и тепло оглаживало всё, что попадалось под его косые лучи. Ложились длинные тени. Бабка Манефа сумерничала в избе одна — Дед был на особом задании. Как обычно, бабкино предисловие к нему было более объёмным, чем суть самого поручения:
— Дееед! А не ты ли у нас самый знатный ходебщик-от?! Лучшего-та коробейника и в прежни времена не припомню: угадать, чего кому надобно, найти-достать, продать-обменять, да при том, не обманув человека — ты могёшь! На тебя, родимый, вся моя надёжа: молозива от бурёнки маненько бы раздобыть, да в энто-то времячко тельну корову трудно сыскать…
Дед, ничтоже сумняшеся в необходимости такой причуды, живо переобулся в яловые сапоги со слегка загнутыми носами, оправил на себе опояску, поиграл в бабкину сторону мохнатыми бровями и исчез за дверью.
Теперь бабка сидела на лавке напротив устья затопленной печи, её неподвижность была обманчива, а внимание и сосредоточенность были далеко за пределами избы. Особый, сильный взгляд выдавал напряжённую деятельность её сознания в тончайших слоях непроявленного.
Многотрудные, загорелые в тёмное бабкины руки со слегка узловатыми пальцами, гладили разложенную на коленях лоскутную торочку. Бабка, глядя на пляшущий в печи огонь, на ощупь перебирала пальцами лоскуты одеяльца: какие-то оглаживая, проходя мелкими движениями, а другие, будто нащупав что-то, разравнивала и разминала подольше.
Чуть тревожно тикали старинные ходики. Немного потемневшие гирьки и цепочки висели всегда в одном положении, поскольку никто часы не заводил. Они «шли» сами, мерно отсчитывая время, отведённое на самое главное в жизни, и никогда не показывали часы, совпадающие со временем суток. Под облупившейся местами краской верхнего слоя проступали следы росписи циферблата, рассчитанного на такое исчисление времени, какого, казалось, и существовать-то никогда не могло.
Ещё ходики служили кельей язычнице-кукушке. После того, как однажды бабка Манефа защитила их от посягательств заезжего собирателя древностей («…костьми лягу, а не отдам!»), кукушка завершила тысячелетний обет молчания и стала, хоть и редко, возвещать «аки оглашенная» приближение особого момента, времени, мига, сига…
Вот и сейчас, как только на пороге появился вернувшийся с глиняным горшочком Дед, кукушка заворошилась в своей обители, «с ноги» распахнула дверцы окошечка ходиков и чуть сипло намекнула:
— Ку-ку!..
Единственный сохранившийся её глаз из огранённого кровавика смотрел прямо во внутреннее Око каждого из стариков одновременно. Значительно и глубоко.
— Вота и маковку нашу привезли, — тихо сказала бабка, беря у Деда из рук горшочек с целебным веществом и ставя его в печь.
И тут же совсем сгустившиеся сумерки прорезали два луча фар, мельком осветив избу через окошки. Ещё через минуту в дверном проёме возникли фигуры мужчины и женщины: она, будто в изнеможении, прильнула к дверному косяку, он — бережно держал на руках девочку лет трёх. Её светло-льняные волосики и тоненькая левая рука висели безжизненно. Взгляд бессмысленно блуждал по бревенчатым стенам и потолку. Большие серо-голубые глаза казались тёмными и без дна. Через них можно было заглянуть в бесконечность мироздания.
— Помогите! — выдохнула женщина. — Дочка умира…
У неё перехватило горло — горечь невыраженного чувства застряла в нём огромным комом, и молодая женщина без сил опустилась на порог, будто большая раненая птица.
***********************************************
Здравия вам и познаний тайных, дорогие друзья. Смотрю я, что темы мои старые подниматься стали,
значит есть у народу то интерес к ним. Вот решил еще несколько тем дать, может кому и пригодится в жизни.
Древние славянские знания нынче на вес золота и тайн в них много и сил немеряно.
Кто может читать между строк, тот многое поймет и уловит, а еще и для себя кое что найдет, для продвижения вперед.
Хочу научить вас как в речке умыться и свое ненужное избыть,
чтобы неудачи и невезения смыть и открыть себе успех и ровные пути по жизни.
Для того надобно прийти к реке на закате, умываться в ней и при этом читать:
........................................................
.................................................
..............................................
Работа та делается наедине, без свидетелей и лишних глаз. Верно ее сотворивший
избавится от бед и тяжестей судьбы и откроются ему пути добрые и удачные.
